Стихи русских и зарубежных поэтов

Тень от славы липнет к поэту,
К тени лепится ремесло.
Разметало мысли по свету,
И судьбу в сугроб занесло.
Намело, намело в отчизне —
На земле лежат облака.
Тяжело, если прежде жизни
Умирает в тебе строка.

2006

Материю песни, ее вещество
Не высосет автор из пальца.
Сам бог не сумел бы создать ничего,
Не будь у него матерьяльца.

Из пыли и гнили древнейших миров
Он создал мужчину — Адама.
Потом из мужского ребра и жиров
Была изготовлена дама.

Из праха возник у него небосвод.
Из женщины — ангел кроткий.
А ценность материи придает
Искусная обработка.

Что это значит — «седьмое небо»?
Ярус, идущий в глубь высоты?
Что-то вроде райка в театре,
Энтузиастов тесный предел?

Есть свое небо и у амебы,
С сонмом своих амебных святых,
Есть и герои, и Клеопатры,
Пафос любви и безумных дел.

Скучно, ах, скучно жить под небом,
Даже, пожалуй, скучней под седьмым.

1932

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.

Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».

Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.

Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля...»

1910

И пассажиров шумный рой
За полночь, позднею порою,
В каюты скромные теснится.
Иным, от тихой качки, спится…
Другим мешал уснуть колес гремучих шум;
Все, как свои, друг с другом говорили,
Сигары жгли, табак курили
И, для рассеяния дум,
Вино и грог и пиво пили…
Я видел, сквозь раствор окна,
Как в небе утреннем растаяла луна,
В воде удвоилась игривость…
Рассвет!.. светло… у всех видна
В одежде небрежность и на глазах сонливость.

1825

Я тихий карлик из дупла,
лесовичок ночной.
Я никому не сделал зла,
но недовольны мной.

Я пью росу, грызу орех,
зеваю на луну.
И все же очень страшный грех
вменяют мне в вину.

Порой пою, и голос мой
не громче пенья трав.
Но часто мне грозит иной,
кричит, что я не прав!

Скрываюсь я в своем дупле,
и, в чем моя вина,
никто не знает на земле,
ни бог, ни сатана.

1966

_Д. Микеладзе

кружит жужжелица ковчеги убогих ложат на
мостовую деревяшки тьмы тем тьмы тем кофеен
столы

мосты с перепугу прыгают нынче молотит
женщину сутолка лакеи как тангенс как
тангенс столбы торчат

улицу оплели провода телефонов рыжие во-
лосы созвездия по ним говорят с
землей злы

гудки подымают окрайны травят просонки
городов варьете фокстерьеры лижут лижут
людей гной

рушат рабочие столбы изъедены червоточи-
ной провода в рыжие клочья горе горе гос-
подам им

падают подстрелены гарью на тротуары кап-
каны светила в концах волос с дохлой дох-
лой давно луной

но углится земля заплатана лохмотьями под
ущербом любви сожжена сожжена
смерть дым

1917

Стану я свою судьбу уговаривать,
Да задабривать, да задаривать.
Наряжу ее, красавицу гневную
В платье новое, да не в бледное.
На том платье все узоры бегущие,
На рукавчиках манжетки поющие,
Только руку подними,
волшебница, —
Замелькают встречи, дни,
зашепчутся…
Стану я своей судьбе подругою,
Не печалься, не сиди испугою,
Что настроено уже,
то настроено,
Что накроено уже,
то накроено!
Поиграю на своей
на лире я-
У меня с судьбой моей
Перемирие!

Не под женский вопль умирать герою,
И не женский хор отпевал Ахилла, —
Запевали песню над славным сами
Вещие Девять.

Ни одна из них над тобой не плачет,
Даже та, которой всю жизнь служил ты, —
Я за всех одна над тобой склоняюсь
Плачущей Музой.

Ты, обретший здесь роковую Трою!
На земле, твоей обагренной кровью,
Под родимым небом, тебе да будет
Вечная память!

1922

Тяжелые белые шубы медвежьи
На елях развесил Январь,
И звездочка в небе, в бездонном безбрежье,
Горит, как на барже фонарь.

Я чужд этой ночи, и логову елей,
И тропке, ползущей в снегу,
И лишь фонарю, что горит еле-еле,
Открыть свою тайну могу.

Не знает зима, как ей быть с посторонним
Со мной, с огоньком надо мной.
Мы вместе угаснем, мы вместе утонем
В безбрежной пучине ночной.

1984

Зафонарело слишком скоро.
Октябрь взошел на календарь.
Иду в чуть-чуть холодный город
И примороженную гарь.
Там у корней восьмиэтажий
Я буду стынуть у витрин
И мелкий стрекот экипажей
Мне отстучит стихи былин.
Я буду схватывать, как ветер,
Мельканья взглядов и ресниц,
А провода спрядутся в сети
Стально-дрожащих верениц.
Мне будут щелкать в глаз рекламы
Свои названья и цвета
И в смене шороха и гама
Родится новая мечта.
И врежется лицо шофера,
И присталь взора без огня,
И дрожь беззвучного опора,
Чуть не задевшая меня.

1913

Уронила собака флейту,
виновато сказала что-то…
От хозяина пахло крепко,
но не флейтой пахло, не п-отом.

Пахло лимоном, духами,
пахло консервной банкой,
и ещё — чужими руками
и какой-то чужой собакой.

Читал он язык симфоний,
понимал мудрёные знаки,
а тут — ничего не понял,
лишь поводком зазвякал.

Возле немого стула
сучка с людскими глазами
завернулась в себя и уснула,
чтобы забыть наказанье…

Утром думал хозяин долго:
что же она сказала?
Нам алфавита — много,
алфавита собакам — мало.

Мы уходим к вселенскому мраку,
а загадок полна квартира…
Перевести собаку
намного сложней, чем Шекспира.

1978

Пышна в разливе гордая река,
Плывут суда, колеблясь величаво,
Просмолены их черные бока,
Над ними флаг, на флаге надпись: «Слава!»
Толпы народа берегом бегут,
К ним приковав досужее вниманье,
И, шляпами размахивая, шлют
Пловцы родному берегу прощанье,-
И вмиг оно подхвачено толпой,
И дружно берег весь ему ответит.
Но тут же, опрокинутый волной,
Погибни челн — и кто его заметит?
А если и раздастся дикий стон
На берегу — внезапный, одинокой,
За криками не будет слышен он
И не дойдет до дна реки глубокой…
Подруга темной участи моей!
Оставь скорее берег, озаренный
Горячим блеском солнечных лучей
И пестрою толпою оживленный,-
Чем солнце ярче, люди веселей,
Тем сердцу сокрушенному больней!

Между 21 мая и 7 июня 1855

Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
А мы тоже не сидели,
Того дожидалися!

У китайцев генералы
Все вояки смелые:
На рабочие кварталы
Прут, как очумелые.

Под конец они, пройдохи,
Так распетушилися:
На советские «подвохи»
Дать отпор решилися:

«Большевистскую заразу
Уничтожить начисто!»
Но их дело стало сразу
Очень раскорячисто.

Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
Но мы тоже не сидели,
Того дожидалися!

Так махнули,
Так тряхнули,
Крепко так ответили,
Что все Чжаны
Сюэ-ляны
Живо дело сметили.

Застрочили быстро ноты
Мирные и точные,
_Мастера своей работыМы дальневосточные!

Наш ответ Чжан Сюэ-лянам —
Схватка молодецкая,
А рабочим и крестьянам —
Дружба всесоветская!

Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
Но мы даром не сидели,
Того дожидалися!

1929

О красном вечере задумалась дорога,
Кусты рябин туманней глубины.
Изба-старуха челюстью порога
Жует пахучий мякиш тишины.

Осенний холод ласково и кротко
Крадется мглой к овсяному двору;
Сквозь синь стекла желтоволосый отрок
Лучит глаза на галочью игру.

Обняв трубу, сверкает по повети
Зола зеленая из розовой печи.
Кого-то нет, и тонкогубый ветер
О ком-то шепчет, сгинувшем в ночи.

Кому-то пятками уже не мять по рощам
Щербленый лист и золото травы.
Тягучий вздох, ныряя звоном тощим,
Целует клюв нахохленной совы.

Все гуще хмарь, в хлеву покой и дрема,
Дорога белая узорит скользкий ров…
И нежно охает ячменная солома,
Свисая с губ кивающих коров.

Нет, слово «мир» останется едва ли,
Когда войны не будут люди знать.
Ведь то, что раньше миром называли,
Все станут просто жизнью называть.
И только дети, знатоки былого,
Играющие весело в войну,
Набегавшись, припомнят это слово,
С которым умирали в старину.

Мартовский прозрачный саксаул
Радужно струится вдоль дороги.
Это кто ж там с провода вспорхнул?
Радуйся, что сойку от сороки
Отличаешь все-таки легко;
А шоссе струится вдоль бархана,
И осталась где-то далеко.
Эта Pica pica bactriana.

Из каких заброшенных пустынь
Памяти,
в которых мрак и стынь —
Крови стынь, окочененье крика,-
Нежная
проклюнулась латынь,
Имя птицы выпорхнуло — Pica?

Господи, позволь закрыть глаза
Без боязни в тот же миг увидеть
То, что вижу, лишь глаза закрою,-
Господи, позволь передохнуть.

Уведи сознание с полей
Памяти,
водицею залей,
Изведи в пустыне память ада.
Мозг жалей, а память не жалей,
Всей не надо, господи, не надо.

Сохрани мне разум, но не весь,
Дай не знать, не ведать этой муки,
Дай забыться — и остаться здесь,
Где слышны большой дороги звуки,
Где бежит дорога на Джизак,
И бежит, и радостно струится
Саксаул, и вспархивает птица
И пустыне дарит добрый знак.

На кабаке Борея
Эол ударил в нюни;
От вяхи той бледнея,
Бог хлада слякоть, слюни
Из глотки источил,
Всю землю замочил.

Узря ту Осень шутку,
Их вправду драться нудит,
Подняв пред нами юбку,
Дожди, как реки, прудит,
Плеща им в рожи грязь,
Как дуракам смеясь.

В убранстве козырбацком,
Со ямщиком-нахалом,
На иноходце хватском,
Под белым покрывалом — Бореева кума,
Катит в санях Зима.

Кати, кума драгая,
В шубеночке атласной,
Чтоб Осень, баба злая,
На астраханский красный
Не шлендала кабак
И не кутила драк.

Кати к нам, белолика,
Кати, Зима младая,
И, льстя седого трыка
И страсть к нему являя,
Эола усмири,
С Бореем помири.

Спеши, и нашу музу,
Кабацкую певицу,
Наполнь хмельного грузу,
Наладь ее скрипицу!
Строй пунш твоей рукой,
Захарьин! пей и пой.

Пой, только не стихеры,
И будь лишь в стойке дивен,
На разные манеры
Ори ширень да вирень,
Да лист, братцы, трава…
О, пьяна голова!

Вот юность и любовная невзгода,
Не помню точно — дождик или снег,
Но каменная мокрая погода
Способствует прощанию навек.

И уж конечно, пачку старых писем
Решительно мне друг передает.
И свист его пустынно-независим,
Как дождь ночной, как лестничный пролет.

Он отчужденно втягивает шею.
Его спина сутула и горда.
И обреченной ясностью своею
Еще пугает слово «никогда»…

1970

Мы работаем с подружкой дорогою
В самом небе над красавицей Москвою.
В синем небе выше тучек поднебесных
Мы возводим этажи домов чудесных.

Нам бы с милой объясниться в разговорах,
Да работаем мы в разных стройконторах.
Я на Пресне строю дом солидный новый,
А подружка — в переулке на Садовой.

Лишь настанет ночь и снова вспыхнет ярко
На Садовой огонек электросварки.
То не звездочка далекая мигает —
Это мне привет подружка посылает.

Я на Пресне дорогой не забываю —
Огоньком на огонек ей отвечаю.
Над Москвою темно-синими ночами
Мы с подружкою беседуем часами.

Выходной денек нескучный над рекою
Разговор мы свой закончим с дорогою.
Досказать ей на земле хотелось мне бы
Все о чем я не успел сказать на небе.

1955

Она читает зимой Евангелье,
Она мечтает о вешнем ангеле.
Душой поэта и аполлонца
Все ожидает литавров солнца!

Умом ребенок, душою женщина,
Всегда капризна, всегда изменчива,
Она тоскует о предвесеньи,
О незабудках, о росной сени…

И часто в ложе, на пестрой опере,
Когда ей сердце мечты отропили,
Она кусает платок, бледнея,-
Дэмимонденка и лесофея!..

1912

Мы рождены; вдыхаем жадно
Природы мощные дары;
Нам мнится — дышит беспощадно
Жизнь, занесенная в миры.
Что наша жизнь? Порыв нежданный?
Случайный плод ее творца?
Дитя миров благоуханных,
Обломок вышнего венца?
О, нет! Горящей жизни меру
Не нам познать и разгадать.
Она достойна лучшей веры,
На нас — творца ее печать.
Уходят годы в бесконечность, —
Дарует новые творец.
Всегда, везде — живая вечность, —
Одно начало и конец.

11 августа 1899

Был он времени приспешник,
С ним буянил заодно,
А теперь утихомирился, —
Сквозь безлиственный орешник,
Как раскаявшийся грешник,
Грустный день глядит в окно.

Травяные смолкли речи,
Призадумались стволы,
Запылав, закат расширился,
И уносится далече,
Исцеляя от увечий,
Запах почвы и смолы.

Пусть тревоги вековые —
Наш сверкающий удел,
А кошелки мать-и-мачехи,
Золотисто-огневые,
Раскрываются впервые,
И впервые мир запел.

Снова жгучего прозренья
Над землей простерта сень,
Каин, Авель — снова мальчики,
Но в предчувствии боренья
Заурядный день творенья
Вновь горит, как первый день.

1969

От темного леса далеко,
На почве бесплодно-сухой,
Дуб старый стоит одиноко,
Как сторож пустыни глухой.
Стоит он и смотрит угрюмо
Туда, где под сводом небес
Глубокую думает думу
Знакомый давно ему лес;
Где братья его с облаками
Ведут разговор по ночам
И дивы приходят толпами
Кружиться по свежим цветам;
Где ветер прохладою веет
И чудные песни поет,
И лист молодой зеленеет,
И птица на ветках живет.
А он, на равнине песчаной,
И пылью и мохом покрыт,
Как будто изгнанник печальный,
О родине милой грустит;
Не знает он свежей прохлады,
Не видит небесной росы
И только — последней отрады —
Губительной жаждет грозы.

1850

О, быть покинутым — какое счастье!
Какой безмерный в прошлом виден свет
Так после лета — зимнее ненастье:
Все помнишь солнце, хоть его уж нет.

Сухой цветок, любовных писем связка,
Улыбка глаз, счастливых встречи две,-
Пускай теперь в пути темно и вязко,
Но ты весной бродил по мураве.

Ах, есть другой урок для сладострастья,
Иной есть путь — пустынен и широк.
О, быть покинутым — такое счастье!
Быть нелюбимым — вот горчайший рок.

Сентябрь 1907

Ну вот и кончается наше кино.
Уходит герой. А куда ему деться?
Еще пять минут будет в зале темно,
И кончится фильм, как кончается детство.

Уходит мальчишка. Назад не глядит.
Уходит от нас в непонятные дали.
А то, что уйдет он из фильма один,
Снимая кино мы вначале не знали.

Нам так бы хотелось, чтоб вместе они
Ушли по траве, пересыпанной росами…
Но только сейчас, как и в прежние дни,
Бросают ребят эти умные взрослые.

Кончается фильм, и подумать пора,
Куда ему деться в степи беспредельной:
Быть может, в ребячий рассказ у костра,
А, может быть, снова в кино самодельное?

Но только хватает забот нам пустых…
Мальчишка придуман… А вы и поверили.
Но все таки вспомни: А, может, и ты
Встречал его средь городской суеты
Идущего, словно по выжженной прерий…

За рекой
остатки песенки
жмурят сонные глаза.
Все уснуло.
Смотрит весело
в воду
лунная краса.
Выходу один
в поддевочке,
ухмыляюсь сам себе.
Дохнет рыбка на веревочке,
засыпает дым в трубе.
Говорили до сударили
вещуны да шептуны,
будто стал я — брюхом,
барином!
Про юдоль забыл страны.
Что пишу свои побасенки
о себе — не о стране.
И растет себе напраслина,
так и ползает по мне.
Человек рожден с головушкой
не для склок.
Для светлых дум.
Только что уж там,
чего уж там —
поднимать по-бабьи шум.
Снова буду жарким почерком
выводить стихи рукой.
… Ничего еще не кончено,
даже — песня за рекой.

1971

Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы...

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрёте на этой скамейке, кошмарная
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма...

Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.

Вы говорите мне: «За гробом ты найдешь
Вино и сладкий мед. Кавсер и гурий». Что ж,
Тем лучше. Но сейчас мне кубок поднесите:
Дороже тысячи в кредит — наличный грош.